Он посмотрел на меня и улыбнулся первый раз. В этой улыбке я увидел, наконец, настоящего Степана Денисовича. Его озабоченное лицо ничего общего не имело с улыбкой: зубы в ней были веселые, белые, блестящие. С прибавлением улыбки Степан Денисович казался искреннее и добрее.
- Это для меня самый трудный вопрос: отвечать прямо - стыдно, а часто все-таки приходится, понимаете, отвечать.
Его улыбка еще раз мелькнула и растаяла за усами, а на ее месте снова вытянутые озабоченные губы, и снова он отвернулся от меня:
- Тринадцать. Тринадцать детей!
- Тринадцать?! - завопил я в крайнем изумлении. - Да что вы говорите?! (Заметьте, великий педагог в шоке)
Степан Денисович ничего не ответил, только еще беспокойнее завозился на стуле. И мне стало страшно жаль этого симпатичного человека, я ощутил крайнюю необходимость ему помочь, но в то же время почувствовал и озлобление. Такое озлобление всегда бывает, если на ваших глазах кто-нибудь поступает явно неосмотрительно. Все эти мои чувства разрешились в неожиданном для меня самого восклицании:
- Черт знает что! Да как же... да как же вас угораздило?
Он выслушал мой неприличный возглас с прежним выражением усталости и заботы, улыбаясь только краем уса:
- В семье может быть от одного до восемнадцати детей. Я читал: до восемнадцати бывало. Ну... на мою долю выпало тринадцать.
- Как это "выпало"?
- Ну, а как же? Раз бывает до восемнадцати, значит, где-нибудь и
тринадцать окажется. Вот на меня и выпало.
<...> /Дальше описывается как рабочие отреагировали на такое семейство/
С квартирой было хуже. Насилу-насилу я мог выкроить для него одну комнату, да и для этого пришлось произвести целую серию переселений и перетасовок. Правда, наши рабочие так заинтересовались столь выдающейся семьей, что никто и не думал протестовать. По этому поводу кладовщик Пилипенко сказал:
- А я считаю, что это свинство. Уступить, само собой, нужно, а все-таки человек должен соображение иметь и расчет иметь! Живи, живи, да оглядывайся. Скажем, у тебя трое, четверо, смотришь, пятеро стало! Ну, оглянись же, такой-сякой, посчитай: пятеро, значит, сообрази, - следующий шестой будет. А то, как дурень с печи, - никакого расчета!
<...> /Далее речь идет о комнате, в которой будет жить семейство./
Квартиру осмотрели компанией. Комната была средняя, метров на пятнадцать квадратных. Помещалась она в одной из хат, доставшихся нашему заводу еще от старого режима. Степан Денисович все пожевывал и посасывал, осматривая комнату, и как будто про себя, грустно вспоминал:
- Там все-таки у меня две комнаты... Ну, ничего, как-нибудь...
Что я мог сделать? В растерянности я задал Степану Денисовичу глупый вопрос:
- У вас... много мебели?
Веткин с еле заметным укором на меня глянул:
- Мебель? Да разве мне до мебели? И ставить некуда.
Он вдруг очаровательно улыбнулся, как бы поддерживая меня в моем смущении:
- Вообще для предметов неодушевленных свободных мест нет.
Чуб лукаво почесал небритый подбородок и прищурил глаз:
- При таких объективных условиях товарищу н
Он прикинул глазом высоту комнаты:
- Три яруса. Четвертый дополнительный на полу.
- Нельзя здесь поместить тринадцать, - сказал опечаленный кладовщик Пилипенко, - какая же здесь кубатура останется для дыхания воздухом? Никакой кубатуры да и вас же двое.
Снабдить пищей свою семью Веткину было трудно. Правда, мы отвели для его нужд значительный участок огорода, и на нем скоро заработали Анна Семеновна и Оксана. Помогли Веткину и еще кое-чем: лошадь, плуг, семена и особенно важная вещь - картофель. Но пока что - огород требовал только труда и расходов.
Степан Денисович не жаловался, но и не скрывал своего положения:
- Я не падаю духом. Сейчас главное - хлеб. Для начала, если будет хлеб, хорошо. Но все-таки: самое минимальное - полпуда хлеба, это, значит, по пятьсот грамм на едока, в сущности даже маловато. Каждый день полпуда!
<...> /Здесь Макаренко предлагает отцу семейства взять сверхурочную работу, что б получить большую зарплату и прокормить детей./
- Но вы только что сказали, - отозвался я, - что если нужно для завода...
- Это другое дело. Для завода нужно - и все. А для детей моих не нужно. Надо, чтобы отец у него как человек был, а не то, как я наблюдал, не человек, а просто лошадь: взгляд тупой, спина забитая, нервы ни к черту, а души, как кот наплакал. К чему такой отец, спрашивается? Для хлеба только. Да лучше такому отцу сразу в могилу, а детей и государство прокормит, - хлеба не пожалеет. Я таких отцов видел: тянет через силу, ничего не соображает - свалился, издох, дети - сироты; а если и не сироты, так идиоты, потому что в семье должна быть радость, а не то что одно горе. А еще и хвалятся люди: я, говорит, все отдал для детей! Ну, и дурак, ты отдал все, а дети получили шиш. У меня хоть и не богатая пища, зато в семье есть компания, я здоровый, мать веселая, душа есть у каждого.
Признаюсь, что в то время такие рассуждения Степана Денисовича не то что не понравились мне, а упали как-то не на благоприятную почву.
Логически с ним трудно было не согласиться, но трудно было представить себе ту границу, которая могла бы точно отделить подобную философию от эгоизма или простой лени. Я привык считать, что чувство долга только тогда будет действенным и нравственно высоким, когда оно не находится в очень близком родстве с арифметикой или аптекой.
Мне захотелось ближе посмотреть, как вся эта теория выг
<...> /И немного психологии одного из сыновей Веткина. Ваню - парня 14 лет - хотели отпрвить в город учится. Жить он должен был у дяди-нэпмана./
- Выдержал? - крикнул Чуб еще издали.
Степан Денисович даже не улыбнулся, сердито глянул назад на сына и, направляясь мимо нас, буркнул холодно:
- Выдержал.
Но потом вдруг остановился и сказал, глядя в землю:
- Вы слышали о дворянской гордости? Пожалуйста: вот вам дворянская гордость!
Несколько театральным жестом Веткин показал на Ваньку. Сей представитель дворянства в одной руке держал ботинки, а в другой прутик,
которым царапал землю у своих босых ног, рассматривая исцарапанное место прежним сложным взглядом, состоящим из двух лучиков: один грустный и расстроенный, а другой лукавый и вредный. Последний лучик, может быть, как раз и отражал идею, безусловно, дворянскую.
Степан Денисович старался пронзить Ваньку сердитым взглядом, но не пронзил: Ванька оказался твердым, как самшит. Тогда Степан Денисович
обратился к нам с жалобой на сына:
- Яблоки! Яблоки он признает, если натаскает из совхозного сада. А если они на столе у человека, так он их не признает!
Такое возмутительное отношение к яблокам, конечно, не могло быть изображено никакими словами. Степан Денисович снова воззрился на Ваньку.
Ванька совершил головой неразборчивое движение, состоящее из поматывания в нескольких направлениях, и сказал:
- Разве только яблоки? Не в яблоках дело, а вообще... я там жить не буду.
Степан Денисович снова обернулся к нам, чтобы подчеркнуть развратный характер Ванькиных слов, но Ванька продолжал:
- На что мне ихние яблоки? И конфеты? И этот... балык!
Ванька вдруг пыхнул смехом и отвернул покрасневшее лицо, прошептав несколько смущенно:
- Балык...
Воспоминание об этом деликатесе смешило Ваньку недолго, к тому же это был горький смех сарказма. Ванька повернул этот сарказм к нам его
серьезной стороной и сказал с настоящим осуждающим выражением:
- У нас дома ничего такого нет, и я не хочу! Не хочу - и все!"
P.S. Макаренко даже задася вопросом о внутресемейных отношениях: " Еще семья Веткиных не прибыла к нам, а меня заинтересовал важный педагогический вопрос: имеется ли в этой семье какая-либо организационная структура, или семья представляет из себя, так сказать, аморфную массу?"
